Э.-Э. Шмитт Оскар и Розовая дама
[ Скачать с сервера (70.1 Kb)
]
| 28.06.2011, 21:22 |
Дорогой Бог, меня зовут Оскар, мне десять лет, я поджигал кошку, собаку, дом (думаю, что при этом золотые рыбки поджарились), и пишу я тебе в первый раз, потому что раньше времени не было -- из-за школы. Сразу же предупреждаю: сам я писать терпеть не могу. Только если заставят! Потому что ненавижу все эти закорючки, фестончики, росчерки и прочее. Лживые улыбочки и приукрашивание. Писать -- это взрослые штучки. Чем докажу? Да хотя бы началом собственного письма: "Меня зовут Оскар, мне десять лет, я поджигал кошку, собаку, дом (думаю, что при этом золотые рыбки поджарились), и пишу я тебе в первый раз, потому что раньше времени не было - из-за школы"... А мог бы написать: "Меня зовут Лысый, на вид мне лет семь, живу я в больнице, потому что у меня рак, а не писал тебе, потому что не подозревал о твоем существовании". Но если бы я так написал, это произвело бы плохое впечатление, и ты бы не стал мною заниматься. А мне нужно, чтобы занимался. Меня бы вполне устроило, если бы ты нашел время оказать мне пару-тройку услуг. Сейчас объясню. Больница моя -- классное место. Вокруг -- куча взрослых, все -- в отличном настроении и громко говорят; куча игрушек, розовых дам, которые развлекают детей, а также ровесников типа Эйнштейна, Попкорна или Копченого сала. Короче, если ты здешний больной, тут вполне можно словить свой кайф. Но у меня с кайфом больше не получается. После пересадки костного мозга с удовольствиями стало плоховато. Когда доктор Дюссельдорф приходит утром с обходом и не может прослушать у меня сердце, он страшно мною недоволен. Молча смотрит так, будто я провинился. Хотя я очень старался во время операции; хорошо себя вел, спокойно дал себя усыпить, мне было больно, но я не кричал, и все лекарства принимал послушно. Бывают дни, когда мне хочется на него наорать, высказать ему прямо, что, возможно, это именно он, доктор Дюссельдорф, вместе с его черными бровями запорол операцию. Но вид у него такой несчастный, что обвинения застревают в горле. И чем дольше помалкивает опечаленный доктор Дюссельдорф, тем глубже чувствую я свою вину. Мне стало ясно: я -- плохой больной, потому что мешаю уверовать в то, что медицина -- это здорово. Наверное, мысли у врачей - заразные. И теперь весь этаж -- сестры, практиканты и нянечки -- все смотрят на меня с таким же выражением, как и он. У них печальный вид, когда у меня хорошее настроение; они смеются через силу, когда я острю. По правде говоря, никто уже здесь и не шутит, как прежде. Не изменилась только Розовая мама. По-моему, она просто слишком старая, чтобы меняться. И еще -- слишком Розовая она дама. Я тебя, Господи, с ней не знакомлю, потому что наверняка она -- твоя хорошая подружка, поскольку именно она сказала, чтобы я тебе написал. Проблема только в том, что один я называю ее Розовой мамой. И тебе придется сделать усилие, чтобы понять, о ком именно я говорю. Так вот, из всех дам в розовых халатах, которые специально приходят в больницу -- проводить время с больными детьми, она -- самая древняя. -- Сколько же вам стукнуло, Розовая мама? -- А сумеешь ты запомнить число из тринадцати цифр, дружочек мой, Оскар? -- Вы шутите! -- Нет. Не надо, чтобы здесь знали мой возраст, а то прогонят, и мы больше не увидимся. -- Почему? -- Я здесь незаконно. Существуют определенные возрастные границы для розовых дам. И я их давно нарушила. -- Ваш срок истек? --Да. -- Как у йогурта? -- Тсс... -- Ладно! Я никому не скажу! -- Вот с такой отчаянной смелостью она доверила мне свою тайну. Но во мне она может не сомневаться. Я буду молчать, хотя мне и странно думать, что при виде морщин, которые, как солнечные лучи, окружают ее глаза, кто-то может ошибиться в ее возрасте. В другой раз я узнал еще одну ее тайну, и она уж точно поможет тебе, Господи, распознать мою Розовую маму. Гуляем мы как-то в больничном саду, и она вляпывается в грязь. -- Блин! -- Мадам, это нехорошее слово. -- А ты, мальчишка, не встревай, я говорю, как хочу. -- О! -- И пошевеливайся! У нас ведь прогулка, а не черепашьи бега. Когда мы с ней присели, чтобы закусить конфеткой, я ее спросил:-- Как могло случиться, что вы употребляете подобные слова? -- Издержки профессии, дружочек мой, Оскар. В моем ремесле я бы не выжила, если бы выражалась слишком уж деликатно. -- И какая же была у вас профессия? -- Ты не поверишь... -- Клянусь, что поверю... -- Вольноамериканская борьба. -- Не может быть! -- Кетчистка я, говорят же тебе. Меня даже прозвали Лангедокская потрошительница. Позднее, когда меня одолевали мрачные мысли, а она была уверена, что никто нас не подслушивает, Розовая мама рассказала мне о своих важнейших матчах: Лангедокская потрошительница против Лимузинской колбасницы. Или о своем двадцатилетнем соперничестве с Дьяволицей Синклер, голландкой, у которой, вместо грудей -- два снаряда. И в особенности -- о кубке мира, где она сражалась с Улла-Улла по прозвищу "Бухенвальдская сука", которую никто прежде не сумел одолеть. Не удалось это даже Стальным ляжкам, идеалу моей Розовой мамы, когда она была кетчисткой. Я этими сражениями просто грезил, воображая, как на ринге моя подружка в нынешнем ее виде -- маленькая, старенькая, в розовом халате, с дрожащими руками -- колошматит одну за другой великанш в спортивных майках. Я видел себя на ее месте. Я становился сильнее. Я чувствовал себя отомщенным. Итак, если со всеми этими подсказками ты, Господи, не сумеешь вычислить Розовую маму, значит, тебе пора на пенсию, и ты больше не годишься для своей роли. Мне кажется, я был предельно ясен? Возвращаюсь к своим делам. Повторяю, моя пересадка многих здесь расстроила. Химия тоже не обрадовала, но тогда была надежда на пересадку, и все выглядело не так безнадежно. Теперь же у меня впечатление, что лекарям просто нечего предложить, хотя они меня и жалеют. У доктора Дюссельдорфа, которого мама считает красавцем, а по мне -- так он слишком уж бровастый, у него такое несчастное выражение лица, будто он Дед Мороз, у которого не хватило на всех подарков. Атмосфера уже не такая хорошая. Мы говорили об этом с моим приятелем Копченое сало. На самом деле его зовут Ив, но мы его прозвали Копченое сало, это больше ему подходит, потому что ему сильно досталось от огня. -- Сдается мне, Копченое сало, что врачам я перестал нравиться, у них от меня портится настроение. -- О чем ты, Лысый! Врачи несокрушимы, и их всегда одолевают желания, как бы где чего прооперировать. По моим подсчетам, мне они предлагали операции, по крайней мере, шесть раз. -- Может, ты вызываешь у них вдохновение. -- Надо думать. -- Но почему бы им просто не сказать, что я скоро умру? И тут Копченое сало повел себя точно так, как все в больнице: он оглох. Стоит в больнице произнести слово "смерть", как все перестают тебя слышать. Будь уверен, в ухе у собеседника тотчас возникнет воздушная пробка, и он переведет разговор на другую тему. Я уже на всех это проверил. Кроме Розовой мамы. В то утро я хотел убедиться, станет ли и она тугоухой после моего вопроса. -- Розовая мама, мне кажется, никто не хочет мне сказать, что я скоро умру. Она глядит на меня. Будет ли ее реакция, как у других? Прошу тебя, Лангедокская потрошительница, держи ушки на макушке, не глохни! -- А зачем тебе, Оскар, это говорить, если ты и сам все знаешь? Уф, услышала! -- Розовая мама, мне кажется, что они придумали другую больницу, вместо той, что существует в реальности. Они ведут себя так, будто в больницу приходят только выздоравливать. Но ведь на самом деле здесь и умирают. -- Ты прав, Оскар. Думаю, то же заблуждение касается и жизни. Мы забываем, что она эфемерна, непрочна, бренна. И притворяемся бессмертными. -- Мне сделали неудачную операцию? Розовая мама не ответила. Это был ее способ ответить утвердительно. Убедившись, что я понял, она подошла и спросила умоляющим голосом: -- Я ведь ничего тебе не сказала? Ты не проговоришься? -- Ни за что! Немного помолчали: как раз время переварить новые мысли. -- А не написать ли тебе Господу, Оскар? -- Ах, нет, только не вы, Розовая мама! -- Что не я? -- Не вы! Я думал, что хотя бы вы не лжете. -- Но я и не лгу. -- Тогда почему вы мне говорите о Боге? Меня однажды уже разыграли с Дедом Морозом. Этого достаточно! -- Оскар, Бог и Дед Мороз - совершенно разные вещи. -- Да нет, одно и то же. Задуривают мозги и все такое! -- Как ты считаешь, могу ли я, бывшая кетчистка, из ста шестидесяти пяти боев сто шестьдесят побед, из которых сорок три - нокаутом, могу ли я, Лангедокская потрошительница, хоть на секунду поверить в Деда Мороза? -- Нет. -- Так вот, в Деда Мороза я не верю, а в Бога верую. Само собой, такие ее слова все переменили. -- А зачем мне писать Богу? -- Тебе бы не было так одиноко. -- Не так одиноко с кем-то, кого не существует? -- Так пусть он для тебя существует! Она наклонилась ко мне. -- Каждый раз, когда ты в него поверишь, он станет существовать чуть больше. А если будешь верить упорно, он заживет в полную силу. И тогда сделает тебе добро. -- А что же мне ему написать? -- Поведай ему свои мысли. Те, которые ты не высказываешь вслух, то есть те, которые тебя тяготят, преследуют, беспокоят, сковывают, занимают место свежих идей и разлагают тебя изнутри. Если ты их не выскажешь, рискуешь сделаться вонючей помойкой старых мыслей. -- Согласен.-- И, кроме того, у Господа ты можешь что-то попросить. Что-нибудь одно каждый день. Не более одного! -- Слабоват ваш Бог, Розовая мама. У Аладдина с его волшебной лампой было право загадать три желания. -- Одно желание в день -- это лучше, чем три за всю жизнь. Согласен? -- Согласен. Значит, я могу у него попросить все, что угодно? Конфеты, игрушки, машину... -- Нет, Оскар. Господь -- не Дед Мороз. Ты можешь попросить только вещи духовные. -- Например? -- Попросить мужества, терпения, просветления. -- Ладно, я понял. -- Ты также можешь подсказать ему, чтобы он и другим оказал милость. -- С одним-то желанием в день! Не говорите глупостей, Мадам, сначала я использую его для себя! Вот. Итак, Господи, по случаю первого письма я немного показал тебе, какую жизнь веду здесь, в больнице, где меня считают теперь препятствием на пути развития медицины, и хотел бы попросить у тебя просветления насчет того, выздоровлю ли я. Ответь только да или нет? Не так уж и сложно. Да или нет. Просто вычеркни ненужное слово. До завтра, целую, Оскар Р.З. Не знаю твоего адреса. Что будем делать?
|
Категория: Художественная литература | Добавил: koshkavi
|
Просмотров: 2184 | Загрузок: 182
|
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
|
Меню сайта
|